Уже написана набело еще и глава о Пушкине. Большая и красивая.
Нет ничего более не соответствующего законам Галактики Гутенберга, чем мещанство книжных шкафов, забитых томами ни разу никем не открытых Собраний Сочинений. Моей однокласснице родители однажды не позволили взять в школу томик Тургенева, необходимый к уроку про Базарова и лягушек. Корешок изотрется и будет отличаться от остальных.
Замначальницы главков, накрутив бигуди, раз в неделю старательно стирали с этих мумий словесности пыль, ненадолго отодвигая какающего сигаретами сувенирного верблюда. Этот верблюд, которому надавливали на уши и он выдавал через задний проход курево поштучно, наряду с выбитым на меди «писающим мальчиком», был для меня тошнотворным символом пошлости позднесоветских квартир. Но мальчик находился хотя бы на своем месте, на двери ведущей к стояку, а вот корабль табачной пустыни блокировал подход к Блоку.
Я до сих пор выхожу из себя, когда слышу: «К книге нужно относиться бережно, аккуратно, как к святыне». За этими возвышенными речами скрывается совсем другое: к книге нужно относиться как к чему-то далекому, чуждому, опасному, тому, что ни в коем случае не следует брать в руки из боязни испачкать. Тем более, что от книги есть опасность подцепить мысли.
Мэри Дуглас назвала исследование этого круга ритуальных представлений «Чистота и опасность». Нечистота – это то, что находится не на своём месте и потому создает угрозу. Учение о том, что книга может находиться не на своем месте, когда она не на полке, а в руках, представляется мне ересью.
Я стою на том, что иконе место не в музее, а в храме, среди жара свечей и под теплыми и сухими губами молящихся. Книге же — место в перемазанных чернилами пальцах школьника, который, утонув в ней глазами, поглощает полдничный чай с бутербродами.
Разумеется, книги портить не стоит — это в теории. А на практике — при выборе между освоением ребенком книги, пусть и споровождающимся угрозой порчи, и отношением к ней как к неприкосновенному, табуированному предмету, конечно я за порчу.